• Home
|
• Книга
|
• Школьные годы

Мой отец воспитывался в Первом кадетском корпусе в Петербурге. Принят он был в корпус в 1842 г. и выпущен в конце лета 1850 г. прапорщиком в артиллерию.[6]  Батарея, в которую он был назначен, стояла в Алешках. Отсюда недалеко до устьев Днепра с их нескончаемыми плавнями.

 Батарейным командиром был старый кавказский воин, георгиевский кавалер, полковник Прокопович. Службой он офицеров весною и летом не утруждал, а заботился больше о безгрешных доходах от своей батареи. Снимал у Фальц-Фейна громадный участок степи, на котором табуном паслись батарейные лошади, и, начиная с середины июня, заготовляли сено для корма зимою лошадей, овес же заготовлялся только по книгам по справочным ценам — это и составляло «безгрешный доход» батарейного. По старинному обычаю молодые офицеры своего хозяйства не вели, а столовались у батарейного.

 Осенью предстояли смотры, и офицерам с начала августа стоило большого труда уговорить батарейного, что пора начинать ученье, так как в табуне на воле лошади совсем дичали.

 Отец в молодости был страстный охотник; завел себе лодку и со своим присланным из Висяги егерем Евсеем Алексеевым проводил время целыми неделями в степи, разыскивая стрепетов и в плавнях стреляя уток и болотную дичь. Здесь он заполучил крымскую лихорадку.   В 1852 г. его батарею потребовали в Николаев, посадили на суда Черноморского флота и отправили в крейсерство вдоль Кавказского побережья. Флот часто высаживал десант, в который входила и полевая артиллерия, чтобы обстреливать непокорных горцев.

 Здесь в болотах Кавказского побережья отец вдобавок к крымской заполучил еще и кавказскую лихорадку.

 В 1852 г. отец вышел в отставку и поселился в Висяге, усердно занявшись хозяйством, чтобы спасти ее от «молотка», что ему и удалось, так как хлеб был в цене, а висяженский чернозем дал редкостный урожай в 1852 и в 1853 гг.

 С началом Крымской войны отец был вновь призван на военную службу и определен во вторую легкую батарею 13-й артиллерийской бригады, на вакансию, оставшуюся свободной после Л. Н. Толстого, переведенного в другую бригаду.

 Л. Н. Толстой хотел уже тогда извести в батарее матерную ругань и увещевал солдат: «Ну к чему такие слова говорить, ведь ты этого не делал, что говоришь, просто, значит, бессмыслицу говоришь, ну и скажи, например, «елки тебе палки», «эх, ты, едондер пуп», «эх, ты, ерфиндер» и т. п.

 Солдаты поняли это по-своему:  — Вот был у нас офицер, его сиятельство граф Толстой, вот уже матерщинник был, слова просто не скажет, так загибает, что и не выговоришь.[7]  Батарея отца стояла в то время в Вязьме. По мобилизации отец был послан со своим взводом в Юзовку за ядрами и в Калугу за порохом, а затем его батарея была походным порядком отправлена на южный берег Финляндии и расположена взводами по берегам и островам между Выборгом и Биорке.

 Взвод отца был расположен в Биорке, и до заключения мира в 1856 г. ему только один раз пришлось перестреливаться с английской канонеркой и с десантом, который она неудачно пыталась высадить.

 По заключении мира всю 13-ю бригаду отправили в Москву готовить фейерверк для предстоящей в 1857 г. коронации Александра II, причем пороху и всякого фейерверочного снадобья отпускали в неограниченном количестве.

 Фейерверк должен был изображать извержение Везувия, и, кроме того, собранный со всей армии хор в 3000 музыкантов должен был исполнить гимн «Боже, царя храни», а вместо турецкого барабана должны были служить залпы артиллерии, производимые гальванически композитором генералом Львовым, причем было отпущено по 300 выстрелов на орудие, чтобы Львов мог напрактиковаться в игре на столь своеобразном турецком барабане.

 Отец иногда рассказывал о приготовлении к фейерверку, самом фейерверке и о полном порядке при угощении народа на Ходынском поле благодаря умелому использованию многочисленных воинских частей, расставленных шпалерами, чтобы направлять движение народа и избежать давки, которая произошла в 1896 г. при коронации Николая II, когда погибло до 2000 человек.

 В 1857 г. отец окончательно вышел в отставку и поступил на службу управляющим имениями Ермоловых и Родионовых в Казанской и Вятской губерниях, изредка наезжая в Висягу для проверки бурмистра, ею управляющего.[8]  В бывшей Вятской губернии и поныне существует уездный город Шадринск. Отец как-то объяснил мне, когда я был уже взрослым, происхождение этого названия.

 У Родионовых было в Вятской губернии 10 000 десятин векового вязового леса. Вязы были в два и в три обхвата, но никакого сплава не было, поэтому в лесу велось шадриковое хозяйство, теперь совершенно забытое.

 Это хозяйство состояло в том, что вековой вяз рубился, от него обрубали ветки и тонкие сучья, складывали в большой костер и сжигали, получалась маленькая кучка золы; эта зола и называлась шадрик и продавалась в то время в Нижнем на ярмарке по два рубля за пуд; ствол же оставлялся гнить в лесу.

 После этого не удивительно, что от вековых вязовых лесов Вятской губернии и воспоминаний не осталось. В каком ином государстве, кроме помещичье-крепостной России, могло существовать подобное хозяйство?  В марте 1861 г. отец был свидетелем так называемого «Безднинского бунта», о котором он в 1901 г., т. е. через 40 лет, поместил статью в «Историческом вестнике», к которой и отсылаю читателя.[9]  До 1872 г. отец не мог избавиться от крымско-кавказской лихорадки, которая и мучила его недели по три каждую весну и каждую осень, причем кавказские приемы хины, — порошком по водочной рюмке верхом в раз (около 60 гран) — мало помогали.

 В конце января или в феврале приехали мы в Теплый. День был морозный; отец поверх полушубка надел тулуп романовской овчины с шерстью длиною вершка в три; в прихожей сеченовского дома, к которому мы сперва подъехали, встречает отца Кастен: «Дай я тебя прослушаю, — и прикладывает ухо к тулупу на груди (прослушивание и простукивание тогда только что входило в медицинскую практику), — ты вот с лихорадкой шутил, вот теперь у тебя чахотка, через год или два умрешь (отец прожил после того 40 лет). Будешь в Нижнем на ярмарке, съезди в Москву, посоветуйся с доктором NN (фамилию доктора я забыл), он тебя отправит за границу. Имей также в виду, что Велио (бывший симбирский губернатор) назначен товарищем министра внутренних дел, он тебе «кабак — не церковь» припомнит и отправит лечиться в места не столь отдаленные».

 Московский доктор посоветовал отцу переменить климат и переехать на житье на юг Франции. Отец избрал Марсель.

 В сентябре 1872 г. отец ликвидировал хозяйство, продал усадьбу висяженскому богатому кулаку Захару Григорьевичу Овчинникову, половину же земли (около 300 десятин) распродал висяженским крестьянам по две и по три десятины в одни руки с рассрочкой платежа на пять лет (Василий Иванович Соколов, управляющий Петра Михайловича Филатова, говорил, что отец не то что отдал землю даром, а еще от себя приплатил), уплатил остаток долга в Опекунский совет, расплатился со всеми долгами по Висяге и со всей семьей, т. е. отец, мать и я (Александра Викторовна переехала еще раньше), отправился в Марсель.

 Примерно через неделю по приезде меня отдали полупансионером в частный пансион: «Pensionnat Roussel et Champsaur, cours Jullien, 14».

 По-французски я умел читать и списывать с книги, да знал с полсотни самых простых слов, выговаривая их на свой лад. Мне было тогда 9 лет.

 Не только французята, мои сверстники, но и сами учителя о Симбирске и не слыхивали и решили, что я из Сибири, показывали на меня пальцами и говорили: «Voilá un sauvage de la Sibérie», т. е. «вот дикарь из Сибири».

 В пансионе Русселя было три класса: приготовительный, младший и старший. Меня по возрасту поместили в младший, в котором всем предметам обучал monsieur Jules Roy, савоец родом, лет под 60, коренастый, проворный и ловкий, который бегал, прыгал, играл в мяч не только лучше всех нас, малышей, но и лучше старших, где были юноши по 16 и 17 лет.

 Первоначальная профессия его была — проводник на Монблан; когда ему минуло 55 лет, он переменил эту профессию на учительскую и, надо отдать ему справедливость, учил нас всем предметам превосходно.

 В классе нас было более 50 человек. Меня он сперва несколько выделил, задавал легкие упражнения по французскому языку, других предметов не требовал, так что к рождеству я понаторел во французском языке, и с января 1873 г. он подчинил меня в классе общему ранжиру. К этому времени родители сделали меня полным пансионером, так что я приходил домой по четвергам после обеда до вечера и по субботам до утра понедельника, остальное время оставался в пансионе.

 День пансионера распределялся так:

Как видно, пансионер был занят кругло 11 часов в день, имея свободного времени, считая обед и ужин, 4 часа.

 Приходящие были заняты с 8 часов 00 минут утра до 5 часов 00 минут вечера с перерывом в 2 часа на обед. Полупансионеры — от 8 часов утра до 8 часов вечера с перерывом на обед и на вечерний кофе.

 Необходимо еще заметить, что утром задавались работы на вечерние классы того же дня, вечером — на следующий день.

 Главное внимание обращалось на французский язык, французскую грамматику, которая изучалась по Noël et Chapsal, причем для усвоения правил (около 800) была книжка Exercises (упражнений), в которой отдельные предложения были напечатаны с ошибками. Эти ошибки надо было исправить, указав номер правила, на основании которого исправление сделано.

 Подробно изучалась география Франции, требовалось знать все ее 96 департаментов и 96 главных их городов, — зубрежка была порядочная. Но для меня хуже всего было изучение стихотворной трагедии Расина «Atalie», причем Руа задавал отдельные сцены и в классе заставлял их отвечать наизусть, требуя, например: «Tu seras Joas et toi Atalie»[10] и надо было изображать диалог Жоаса с Гофолией, как в русском переводе именуется Atalie. Это упражнение вселило в меня навсегда отвращение к французским комедиям и трагедиям.

 Хорошо преподавал Руа арифметику и упражнял в численных вычислениях, заставляя их делать быстро и верно, красиво и разборчиво писать цифры. Арифметика в его классе, т. е. для мальчиков 9–10 лет, проходилась в объеме требований третьего класса бывших гимназий, т. е. четырех действий над целыми и дробными числами, обыкновенно весьма большими (восьмизначными); кроме того, проходилось так называемое тройное правило, простое и сложное (приведением к единице). Наконец, давались без доказательства правила вычисления площадей и объемов, в том числе круга и круглых тел.

 Училище имело характер полукоммерческого, по требованию родителей желающих обучали бухгалтерии. Такие ученики, даже девяти- и десятилетние, должны были вести бухгалтерские книги: мемориал, кассовую и книгу личных счетов мифических Durand, Dupont, Chevalier и т. п., писать фигурными шрифтами — рондо и готическим.

Я бухгалтерии не учился, но слушал задачи вроде следующих: Durand продал Dupont 20 штук круглых сосновых бревен, таких-то размеров, по такой-то цене стер (куб. метр) и купил у него столько-то бочек вина по такой-то цене за бочку. Разнести эту сделку по книгам. Затем в конце каждого месяца сводился баланс, причем один ученик был условно Дюраном, другой Дюпоном и каждый вел свою кассовую книгу и счет своих воображаемых клиентов. Общая география других стран, кроме Франции, почти не изучалась.

 Приблизительно через два месяца по приезде в Марсель отец нанял в предместье Марселя, именуемом Timone (полчаса ходьбы от центра), домик — две комнаты и кухня внизу и три комнаты наверху. При домике был фруктовый сад: пять грушевых деревьев, зимних «бере» и «дюшес», два дерева ранних груш, два дерева персиков, два дерева инжира, с десяток кустов винограда, примерно 70 кв. метров овощной огород и около 100 кв. метров поле под люцерну. В саду, близ дома, был бассейн емкостью 12 куб. метров с проведенной в него водой, весь сад был дренирован, и из этого бассейна можно было производить поливку любого места. Водой бассейн заполнялся примерно в течение 10 часов из городского водопровода. Мы вскоре завели козу и кроликов, корма для них хватало, фрукты и большая часть овощей были свои.

 За все плата в год составляла 500 франков, т. е. по тогдашнему курсу около 170 рублей, т. е. меньше 15 рублей в месяц, — такова была тогда дешевизна простой жизни на юге Франции.

 В сентябре 1873 г. я перенес корь. Француз-доктор посоветовал для окончательного излечения уехать недели на две в Алжир и провести там начало октября. Поэтому мы и поехали с отцом в Алжир; переезд продолжался немногим более суток.

 В г. Алжире мы переночевали в гостинице и с утра пошли на прогулку в горы, расположенные к югу от Алжира. Отошли верст 10 или 12, позавтракали за франк или полтора в каком-то придорожном трактирчике и пошли обратно. Солнце светило нам теперь в спину; я вскоре заметил, что жжет шею, подложил под шляпу носовой платок и спустил его так, чтобы шея была прикрыта. Отец мой этой предосторожности не принял, и к вечеру у него вся шея под затылком была покрыта волдырями, так что ему пришлось ее чем-то смазать и наложить повязку; тем не менее на следующий день мы сделали прогулку верст на 10 к западу, а на третий день на столько же к востоку.

 Затем мы поехали по железной дороге в Оран. На какой-то станции, на полпути между Алжиром и Орлеанвиллем, видели мы, как какой-то знатный араб выезжал на охоту. Сам он был на великолепном арабском чистокровном скакуне, кругом него человек двадцать охотников, доезжачих, псарей на кровных же арабских лошадях; псари держали борзых, гончих не было, видимо, охота стоила владельцу больших денег.

 Часам к шести вечера поезд подошел к станции Орлеанвилль, где он стоял один час, чтобы пассажиры могли отобедать. Хотя мы ехали в третьем классе (других классов отец не признавал), мы пошли обедать в зал 1 и 2-го классов, где был накрыт громадный стол. Дали нам закуску, суп, рыбу, мясо, торт, фрукты, кофе, по пол-литра вина и, к удивлению отца, взяли всего за двоих пять франков.

 Из Орана, не возвращаясь в Алжир, мы прямо проехали в Марсель.

 В Алжир я попал вновь ровно через 30 лет, будучи в плавании для некоторых испытаний крейсера «Аскольд».

 Во время якорной стоянки на военном корабле свободны и располагают своим временем кок, поп и доктор. Я пригласил доктора Чернышева, и мы пошли по берегу моря на запад.

 Теперь здесь пролегала прекрасно шоссированная дорога, все горы были поделены на участки, застроены красивыми виллами, а прежде был полный простор — лес из рожковых деревьев с пасущимися свиньями, поедавшими рожки, составлявшие лакомство наших деревенских мальчишек.

 Верстах в пяти от города на горе, отвесно возвышавшейся над морем, стоял великолепный, видимо только что законченный постройкой храм. Мы зашли посмотреть его и были удивлены крупной надписью под центральным куполом: «Sainte Vierge, priez Dieu pour les chrétiens et les musulmans d'Afrique», т. е. «Пресвятая дева, молите бога за христиан и мусульман Африки».

 Создателем храма был кардинал Lavigerie, прослуживший более 30 лет алжирским архиепископом. У самой кромки утеса над морем была его могила с памятником, надпись на котором гласила: «Кардинал Лавижери испросил у его святейшества папы Римского на вечные времена индульгенцию на три месяца всякому, кто на сем месте прочтет три раза молитву господню и молитву богородице за упокоение душ моряков, погибших на море».

 — Доктор, «Аскольд» идет отсюда в Неаполь, это один из самых развратных городов в мире; посоветуйте мичманам запастись трехмесячной индульгенцией.

 На следующий день я пригласил на прогулку мичмана Свирского. Мы пошли к востоку от города в селение Мустафа, где прежде был роскошный, превосходно содержимый ботанический сад с араукарией (род пихты) редкостных размеров и красоты и загоном, где паслись страусы.

 Сад был сильно запущен, ни гигантской араукарии, ни страусов не было, сохранилась лишь тенистая аллея бамбуков высотою метров по 15 и толщиною у комля около 20 см.

 Близ ботанического сада был соблазнительный песчаный пляж, и хотя купальный сезон уже кончился, мы с мичманом Свирским отлично выкупались.

 Прошло еще 22 года. Я был в заграничной командировке, и мне поручили быть главнонаблюдающим за постройкою громадных (16 000 тонн водоизмещения и 14 000 куб. метров грузоподъемности) танкеров «Нефтесиндикат» и «Советская нефть», перепроектированных по моим указаниям. Постройка корпусов производилась на заводе «Chantiec Navals Francais» близ г. Caën в департаменте Calvados в Нормандии.

 Председателем правления общества был строитель этих заводов М. Dhôme, бывший воспитанник политехнической школы и затем школы морских инженеров. Он часто вспоминал, как ему приходилось изучать и отвечать на экзаменах мою теорию качки корабля на волнении: «C'était raide» (это было трудно). Мы с ним сошлись и довольно часто беседовали не только о постройке танкеров.

 Как-то он мне говорит:  — Я еду в Польшу торговаться о заказе четырех эскадренных миноносцев; морской министр там теперь Свирский; может быть, вы его знаете и хотите передать ему привет.

 — Свирский — мой ученик по морскому училищу и, более того, мой соплаватель на «Аскольде». Вы можете его заинтересовать, спросив, где он был, что он делал в 1902 г. 10 сентября (по старому стилю) в 3 часа дня, а если он забыл, то вы ему напомните.

 Затем Dhôme мне рассказывал, что когда в маленьком перерыве деловых переговоров он задал этот вопрос Свирскому, то Свирский был удивлен и сказал, что в сентябре 1902 г. он ушел в плавание на крейсере «Аскольд».

 — «Аскольд» в это время стоял в алжирской гавани, а вы купались на пляже в Мустафе.

 — Помню, помню — с Крыловым! — и начал про меня расспрашивать.

 — Переговоры приняли как бы дружеский характер и окончились удачно, — добавил Dhôme. — Вы мне этим воспоминанием оказали большую услугу. Всякому приятно вспомнить молодость, и хорошее настроение при переговорах способствует их успеху.

 Вернусь к Руа и его системе наказаний и поощрений. Уже сказано, что нас в классе было более 50 мальчиков, рассаженных по партам; сам Руа сидел на кафедре, возвышавшейся примерно на полтора метра над партами; кафедра стояла в углу классной комнаты диагонально против входа в класс. Сверху Руа мог видеть, что делает каждый из учеников, а его зоркий глаз горца-проводника замечал каждую мелочь. В числе учебных пособий был толковый французский словарь Bernard форматом примерно 20 × 18 см, в 600 страниц.

 Чуть он замечал, что ученик не слушает и занят чем-нибудь, к уроку не относящимся, с поразительной меткостью летел в голову словарь и раздавалась команда:  — Ты мне перепишешь 25 строк со страницы 100-й словаря.

 Это было наименьшее наказание, оно по мере вины повышалось до 50, 100, 200 строк и как высшая ступень:  — Ты мне перепишешь всю букву С из словаря, — т. е. почти 50 страниц.

 Переписывать надо было чисто и четко, в свободное время. Это приучало писать быстро и разборчиво; рекордной цифрой было 100 печатных строк в час.

 Школьный двор был в уровень с верхушкой крыш пятиэтажных домов нижней улицы, параллельной Cours Jullien. Дом против двора был сломан, и двор с северной стороны граничил с отвесным обрывом высотою около 25 метров и был с этой стороны огражден каменной стеной, высотою около 80 см, а над нею железной решеткой примерно в 1,5 метра.

 За дерзость, упорное неповиновение или крупную шалость Руа иногда приходил в ярость, хватал ученика за шиворот и, держа его на весу, выбегал во двор, вскакивал на стенку и, держа ученика над обрывом за решеткой, орал страшным голосом:  — Я в каторгу пойду, но я брошу мерзавца в пропасть! Ученик при этом визжал, как поросенок, которого колют, и, получив еще в назидание пару добрых оплеух, был рад возвратиться в класс, а не слететь в пропасть.

 За хорошие ответы выдавались именные боны на пять и десять зачетов (exemptions), которыми можно было откупаться от писания строк, считая каждый зачет за пять строк.

 В Марселе отец познакомился с нашим консулом Рейснером, вскоре сошлись и семьями.

 В 1873 г. было объявлено в России о введении всеобщей воинской повинности с 1874 г. На юге России, по большей части в Мелитопольском уезде, проживали менониты[11] (около 30 000 семейств). Их религия запрещала им служить в войсках, и они еще при Екатерине на основании ее манифеста о свободе от военной службы переселились в Россию, а тут указ Александра II о введении всеобщей воинской повинности. Тогда менониты решили переселиться в Аргентину, а так как Марсель поддерживал постоянные пароходные рейсы с Аргентиной, то они и прислали ходоков в Марсель на разведку. Рейснер ласково их принял в консульстве и обещал всяческое содействие.

 Переселение 30 000 семейств было громадное дело. Рейснер обратился к моему отцу, вместе они привлекли французского коммерсанта Корбе и основали сообща франко-русскую контору под фирмой:    "Крылов, Корбе и К" "Kriloff, Corbet et C"

Отец на несколько недель съездил в Россию, чтобы переговорить с менонитскими старостами и вообще оформить это дело с русскими властями, затем он должен был ехать в Аргентину, осмотреть отводимые земли, а когда начнется переселение, то совсем туда переехать и поселиться там.

 Но вскоре вся затея рухнула, вмешался Бисмарк. Он сделал представление Александру II, что ему не пристало отменять права, навеки дарованные его бабкой, и было решено, что вместо службы в войсках, менониты будут служить в лесной страже, а в воинских частях не в строю, а санитарами. Переселение не состоялось, но франко-русская контора «Крылов, Корбе и K°» просуществовала еще года три, просто как экспортное и импортное торговое дело.

 Весною 1874 г. для ведения этого дела мы переселились сперва в Таганрог, затем в середине августа в Севастополь.

 За лето Александра Викторовна подготовила меня к экзамену на русском языке, так как я не знал русских терминов и русских требований, в особенности грамматических, и не знал «Тараса Бульбу», которого надо было знать почти наизусть и уметь рассказывать своими словами любой эпизод. Экзамен я сдал очень хорошо и был принят во второй класс Севастопольского «уездного училища с прогимназическими классами».

 Севастопольское уездное училище с прогимназическими классами отличалось от прочих тем, что желающие обучались латинскому и немецкому языкам. Латинскому языку я начал учиться еще в Марселе и там уже прошел склонения и спряжения правильных глаголов, так что в Севастополе латынь меня не затрудняла. Начаткам немецкого языка меня подучила моя тетка Александра Викторовна.

 В Севастопольском училище учителем немецкого языка был немец-колонист, приходивший на урок в свернутом в несколько раз одеяле, служившем ему вместо пледа. Так как он уверял, что у него болят зубы, для лечения зубов у него из кармана всегда торчал полуштоф водки, к которому он частенько прикладывался, — хлебнет, прополощет рот и, само собой разумеется, не выплюнет, а проглотит. Больших познаний мы от него не приобрели.

 Русскому языку учил сам директор П. Мокиевский, получивший с нового 1875 г. повышение и переехавший в Одессу. Вместо него директором был назначен учитель географии и арифметики Зелинский, русскому же языку нас стал обучать учитель латинского языка Понаиотов. Мокиевский был отличный учитель, и я у него быстро научился русской грамоте. Зелинский и Понаиотов были учителя неважные, задавали по учебнику «от сих до сих», но не требовали зубрежки наизусть и даже поощряли ответ «своими словами».

 Протоиерей, настоятель собора, учил нас закону божию по катехизису Филарета, старого издания, в котором к тексту: «властем придержащим повинуйтесь и покоряйтесь» при перечислении властей, которым надлежит покоряться, значилось: «крепостные своим помещикам и господам». Крепостное право было отменено в 1861 г., но в севастопольской лавке более нового издания катехизиса не было, и мы смущали попа вопросом, как это «вера» была изменена царским указом. Обыкновенно следовал ответ: «Стань до конца урока в угол на колени, учи как напечатано, а кто еще будет спрашивать, тому уши надеру».

 Кроме закона божия, отец диакон того же собора обучал имевших голос церковному пению, для чего приходил в класс со скрипкой, к которой у него был самодельный кизилевого дерева смычок, толщиною более полудюйма, служивший при обучении «учебным пособием», частенько ходившим по плечам и спинам певчих.

 Выбор в певчие производился по пробе голосов, диакон тянул смычком ноту и, обращаясь к каждому по очереди, требовал: «подтягивай»; дошла очередь и до меня — я такое затянул, что диакон заорал: «Да ты хуже козла, пошел вон», и к обучению церковному пению я был признан непригодным.

 Во втором классе было около 20 человек, большею частью малышей 11–12 лет, но было и несколько «великовозрастных», 16–18 лет. Конечно, они командовали нами, малышами, а подчас и издевались.

 После французской муштры мне здесь учиться можно было шутя; вскоре я стал считаться первым учеником и снискал благорасположение великовозрастных тем, что приходил в училище минут за 20 до начала уроков и рассказывал заданное предпочитавшим учиться «со слов», а не по книжке. Это были первые опыты моей, впоследствии столь долгой преподавательской деятельности.

 Севастополь в то время был наполовину в развалинах, и для мальчишеских игр приволье было полное.

 Железная дорога на Харьков еще не была закончена, три раза в неделю приходила почта и газеты из Одессы на пароходах Русского общества пароходства и торговли, а все местные новости мы в училище узнавали раньше всех. Я как сейчас помню занесенный кем-то слух, которому верила большая часть жителей, что в Симферополе родился антихрист — его родила еврейка от ручного ястреба.

 В Севастополе было еще много стариков, отставных адмиралов, участников крымской войны, со многими из них отец познакомился в местном клубе и общественной библиотеке. Иногда эти старики заходили к нам, и было интересно слышать их рассказы о знаменитой одиннадцатимесячной осаде. Летом 1875 г. отец для продолжения экспортного и импортного дела переехал сперва в Либаву, а через две недели в Ригу.

 В Риге, в августе 1875 г., хотя я по-немецки не знал почти ни слова, я был отдан полным пансионером в частное трехклассное немецкое училище для того, чтобы я скорее научился немецкому языку.

 Отец часто выражал мнение, что иностранному языку надо обучать в детском возрасте, подобно тому как щенка учат плавать: «Берут за шиворот и кидают в пруд; выплывет — научится плавать, потонет — никогда не научится».

 Этот метод был ко мне применен в Марселе, и я через полтора года владел французским книжным и разговорным языком лучше русского, писал безошибочно, все 800 правил грамматики Noёl et Chapsal знал наизусть и при упражнениях выставлял их номера, не заглядывая в книгу.

 Отец часто говаривал: «Из всего, что в детстве учишь, все потом забудешь, кроме того, с чем будешь дело иметь, и кроме языков, которым только в детстве и можно научиться на всю жизнь. Взрослым можешь выучиться читать и писать, а язык, хоть он и без костей, не переломаешь и говорить все будешь с нижегородским выговором, а в жизни знание иностранных языков есть первое дело».

 Справедливость этих слов я ценил в течение всей своей жизни.

 Немецкому языку нас учил сам хозяин, вюртембергский уроженец, герр Густав Юнкер, и хотя линейка (квадратик) и камышевая палка, которой пыль из платья выколачивают, служили «учебными пособиями», но учил нас толково, понятно, ясно и по-своему. Камышевую палку он применял или за упорную лень, или за дерзость преподавателю по его жалобе, или за крупную шалость; вызывал перед классом к доске и приговаривал: «Jch werde dir das Fell ausklopfen, т. е. «Я тебе шкуру-то выколочу», — и выколачивал.

 К рождеству я уже довольно свободно говорил по-немецки, был переведен в старший класс и вскоре стал первым учеником (primus).

 В январе 1877 г. я поступил в «квинту» немецкой классической гимназии в Риге, что соответствовало третьему классу русских классических гимназий.

 В классе нас было 63 человека. Главными предметами были латынь (грамматика Кюнера) и чтение Корнелия Непота. Греческий начинался с азбуки; немецкий — грамматика и зубрежка стихов: я выезжал, вызубрив «Kraniche des Ibicus» и «Ring des Polykrates»,[12] отвечая по очереди то одно, то другое недель через пять, так как чаще не доходила очередь. Русский язык преподавался по истории Иловайского (по аналогии с Корнелием Непотом) и по какой-то грамматике на немецком языке как язык иностранный. Затем шли общие предметы: арифметика, начатки алгебры и геометрия.

 Латыни нас обучал превосходный преподаватель герр Котковиц; устно он спрашивал весьма редко, а каждый день задавал на дом строк 15 из Корнелия Непота и строк десять перевести с немецкого на латинский язык (этот перевод назывался exercicium); кроме того, бывали extemporale, т. е. письменные переводы с немецкого на латинский во время урока в классе.

 Заметил он перед пасхой, что по принятой ставке баллов за ошибки экзерциции у меня были всегда на 3, а экстемпорале — на 4½, а по временам и на 5; вызвал меня к доске, продиктовал немецкую фразу, я тотчас же ее перевел без ошибки; вторую потруднее — тоже; третью, еще труднее — тоже без ошибки; тогда сообразил Котковиц в чем штука:  — Я вижу, ты — лентяй, экстемпорале, на которое у тебя времени 45 минут, ты пишешь внимательно и вдумчиво, поэтому без ошибок, а экзерциции ты пишешь дома с маху в десять минут, только чтобы отделаться. Для таких лентяев у меня двойная такса, буду тебе за каждую ошибку сбавлять по целому баллу, а не по полбаллу.

 Для вокабул из Корнелия Непота у меня был заключен с одним немчиком «меновой торг»: я ему отмечал нужные мне вокабулы в Корнелии Непоте, а он мне в Иловайском; эти вокабулы я писал в несколько минут без словаря, а немчик был «второгодник», у него были готовые вокабулы из Корнелия. Хотя герр Котковиц в своей таксе был вполне прав, но я усмотрел в ней утеснительство.

 В апреле 1877 г. началась турецкая война. Подвиг лейтенантов Дубасова и Шестакова заставил всех мальчиков мечтать о морской службе. Попалась мне на глаза программа приемных экзаменов в приготовительные классы Морского училища. Я заявил отцу: «Ты сам любишь море, не хочу зубрить никому не нужные латынь и греческий, отдай меня в Морское училище». Отец согласился. Осенью я поступил в приготовительный пансион лейтенанта Д. В. Перского и в сентябре 1878 г. был принят в младший приготовительный класс Морского училища, выдержав экзамен с небывало высокими баллами со времени основания этих классов.

Вакансий было 40, экзамены выдержало 43, экзаменовалось 240; были приняты по распоряжению генерал-адмирала Константина Николаевича все выдержавшие и еще сверх комплекта двое или трое невыдержавших, сыновей заслуженных адмиралов.

 Морское училище, ранее именовавшееся Морской корпус, было своеобразное учебное заведение. Все были на полном казенном содержании, без всякой платы, и жили в самом училище; в отпуск увольняли тех, кто имел в Петербурге родителей, по субботам после полудня до 9 часов вечера воскресенья. Классов было: два приготовительных, один общий и три специальных, так что, поступив в младший приготовительный класс, я пробыл в Морском училище с 9 сентября 1878 г. по 1 октября 1884 г., когда, после окончания курса и по сдаче экзаменов но теоретическим предметам и практического экзамена после плавания, я был произведен в мичманы флота с назначением в 8-й флотский экипаж, расположенный в Петербурге в Крюковских казармах.

 Летом «воспитанники» общего и специальных классов отправлялись в плавание по Финскому заливу и Балтийскому морю, иногда до Копенгагена, на судах учебного отряда Морского училища.

 Морское училище имело славу строгого учебного заведения, поэтому, начиная с младшего класса, в него попадали с большим ученическим стажем, так, например, для меня это было шестое учебное заведение, в котором я обучался.

 Рекордом обладали Лев Владимиров и Ростислав Вальронд, для которых Морское училище было двенадцатым учебным заведением и последним прибежищем, после того как они были исключены из шести учебных заведений с такими пометками в аттестатах о поведении, что, кроме Морского училища, для поступления в которое никаких аттестатов не требовалось, их и близко не подпускали ни к каким учебным заведениям. Но именно из таких юношей, в которых не был угашен дух самостоятельности, и выходили впоследствии отличные моряки.

 В 1879 г. я был в младшем отделении 5-й роты Морского училища, которая в плавание не ходила, и мы поехали в Алатырь. Доехали по железной дороге до Нижнего, здесь отец купил пару лошадей вместе со всей сбруей и телегой, кибитку, которую мы сами приспособили к телеге, и поехали «горой» в Алатырь.

 Первая остановка — Костово, следующая — Мурашкино. Отец заметил, что наш коренник слаб. Не доезжая верст 10 до Мурашкина, видим — пасется табун лошадей и тут же табор цыган. Подозвал отец цыгана, выбрал лошадь: давай меняться.

 Впрягли цыганскую лошадь, а наша пошла за телегой в поводу, и стал отец с цыганом торговаться, цыган выхваляет статьи своей лошади, отец молчит. Наконец, цыган спрыгивает с облучка, идет за своей лошадью между оглоблями:  — Гляди, мошна-то какая.

 — На что она мне, мне в ней не деньги носить.

 Цыган был сражен, согласился на прибавку 10 рублей, взял нашу лошадь, а мы на «цыгане» поехали дальше. Остановились ночевать у кузнеца, чтобы утром подковать и ехать дальше. Только что кузнец окончил ковку и мы с отцом запрягли лошадей, прискакал цыган и обратился к отцу на цыганском языке:  — Я цыганского языка не знаю.

 — Как не знаешь, ты же из цыган, твоя лошадь совсем плохая.

 — Я тебе ничего не говорил, чего ты смотрел; чем своего мерина-то расхваливать, ты бы моего лучше смотрел. Ну, так и быть: на пятишницу, другой раз менять будешь, смотри в оба.

 На этой паре мы объездили всех многочисленных родственников, затем лошадей и телегу отец продал, купил лодку, на которой мы сплавились до Козловки; здесь лодку отец продал, и мы на лошадях доехали до Васильсурска, отсюда пароходом до Нижнего и по железной дороге вернулись в Петербург.

 На следующий год отец поступил совершенно так же; это была не прихоть, а его опыт подсказывал ему, что в рабочую пору лошадей в деревне не найти, поэтому, чтобы посетить всех родных, надо было иметь своих лошадей, а телега и кибитка покупались потому, что крытый тарантас, а тем паче коляска, были не по карману, да и требовали бы тройку, а не пару.

 Начальником училища до 1882 г. был свиты его величества контр-адмирал Алексей Павлович Епанчин, а после него тоже свиты его величества контр-адмирал Дмитрий Сергеевич Арсеньев.

 Епанчин почти всю свою службу провел в Морском училище, сперва как преподаватель математики и морских наук, затем долгое время был инспектором классов и с 1876 г. начальником училища. В общем воспитанники его любили, прозвище ему было «папаша», он был доступен и часто прощал проступки, в особенности хорошо учившимся.

 С осени 1882 г. начальником училища был назначен, как уже сказано, контр-адмирал свиты его величества Д. С. Арсеньев; ему было предписано истребить в Морском училище дух «превратного толкования», и он решил, что самый простой и верный способ — это истребить всякое толкование.

 Достиг он этого следующим образом: чуть ли не со времен Крузенштерна велась и продолжалась при Епанчине своеобразная постановка учебного дела и распределение дня:    

Для приготовительных классов распределение времени было то же самое, с той разницей, что строевые учения были от 11 ч. 30 м. до 12 ч. 30 м., третий урок — от 12 ч. 30 м. до 2 ч. 00 м. и четвертый — от 2 ч. 00 м. до 3 ч. 00 м.

 Надо иметь в виду, что даже в младший приготовительный класс хотя и допускались юноши от 12 до 15 лет, но большинство было 14 лет.

 В общий класс допускались от 15 до 18 лет, но большинство было 17 лет.

 Время с 7 до 9 ч. практически было также свободное, номинально оно предназначалось для «приготовления уроков», т. е. надо было сидеть у своей конторки и не разговаривать, а заниматься чем угодно, не мешая другим, хотя бы решением шахматной задачи, чтением любой книги или журнала, но не развернутых во весь лист.

 Это обилие свободного времени, не раздробленного на малые промежутки и не занятого чем-нибудь обязательным, способствовало развитию самодеятельности и самообразования, поэтому громадное большинство занималось по своему желанию тем, что каждого в отдельности интересовало: многие изучали историю, особенно военно-морскую, читали описания плаваний и путешествий, литературные произведения, занимались модельным делом или постройкой шлюпок и т. п.

 Я лично заинтересовался, может быть под влиянием Александра Михайловича Ляпунова, который тогда был студентом математического факультета Петербургского университета, — математикой, изучая большею частью по французским руководствам университетские курсы, далеко выходившие за пределы училищной программы.[13] Так как математика служит основою специально-морских предметов, то учиться в Морском училище мне было легко, и я все время шел в своем выпуске первым, имея полный балл по всем предметам.

 Как сейчас помню, в старшем специальном классе отвечал у доски мой товарищ М. Глотов о построении путей, лежащих между полюсом и дугою большого круга, которые длиннее этой дуги и короче локсодромии. В учебнике «Навигация» Зыбина это было изложено совершенно непонятно и местами неверно. Преподаватель, капитан 2-го ранга Александр Алексеевич Бартенев, подсел ко мне на последнюю парту и тихо говорит мне:  — Я вижу, что он рассказывает чего в учебнике нет; не сам он это придумал, наверное, вы его научили, покажите мне.

 Я объяснил. Бартенев пожал мне руку и благодарит:  — Вам у меня учиться нечему; чтобы не скучать, занимайтесь на моих уроках чем хотите, я вас спрашивать не буду, а раз навсегда поставлю вам 12.

 Я не буду передавать других эпизодов, а скажу кратко, что общее направление преподавания было при Епанчине: «как можно меньшему учить, как можно большему учиться самим».

 В общем все преподаватели были отличные, как например, А. Н. Страннолюбский, Н. Н. Зыбин, Ф. Д. Изыльметьев; мы уважали стариков А. Д. Дмитриева, преподававшего уже более 40 лет, П. К. Гейлера, отпраздновавшего в 1883 г. 50-летие своего преподавания. После юбилея он не оставил работы в Морском училище, а в качестве почетного члена конференции продолжал ее еще 17 лет, причем он не пропустил ни одного заседания.

 Арсеньев большую часть своей службы провел при дворе, будучи воспитателем великих князей Сергея Александровича и Павла Александровича. Когда они достигли зрелого возраста, он был назначен начальником Морского училища.

 Мы его считали за придворного шаркуна, и первое, на что он обратил внимание, были танцы; он как-то сам пришел на урок танцев и показал, как надо держать даму в вальсе, и несколько раз с избранным им воспитанником, кружась, обошел весь аванзал, где происходил урок.

 Епанчин часто заходил в классы на уроки математики, навигации, астрономии, предлагал вопросы, иногда давал пояснения, и мы видели, что он отлично владеет этими предметами, но танцы — адмиральское ли это дело?  Чтобы истребить подозрение о «превратном толковании», Арсеньев поступил, как уже сказано, радикально, решив истребить всякое толкование. Для этого он изменил распределение времени дня так, чтобы не было длинных промежутков, и воспитанники не имели свободы для самостоятельных занятий или самостоятельного чтения.

 Этого он достиг, введя разные внеклассные занятия с небольшими промежутками между ними и в день введя четыре урока вместо трех.

 Вместе с тем, чтобы показать успех своих мероприятий и по учебной части, он приказал считать все баллы ниже 8 за неудовлетворительные, поэтому преподаватели и начали ставить 8 вместо 6, балл средней успеваемости и повысился почти на две единицы, а так как новый генерал-адмирал, брат царя Александра III, великий князь Алексей Александрович, по выражению Михаила Кази, представлял «семь пудов августейшего мяса», то он в этом арсеньевском фокусе разобраться не мог и выразил ему свою августейшую благодарность за повышение успеваемости.

 Начальствовал Арсеньев над Морским училищем 14 лет, до коронации Николая II. В день Ходынки он получил одновременно три награды: производство в вице-адмиралы, звание генерал-адъютанта и орден Белого орла.

 После Арсеньева начальником училища Алексей назначил бывшего командира крейсера «Рюрик» А. X. Кригера, цинично сказав: «Самый подходящий: холост, б..… даже щенка никогда не воспитывал, значит, как и требуется,   новые порядки заведет».

 Я пробыл при Кригере преподавателем Морского училища четыре года и, будучи назначен 1 января 1900 г. заведующим Опытовым бассейном, оставил преподавание в Морском училище, к тому времени переименованном в Морской корпус, и сохранил за собою только преподавание в Морской академии.

 Вернусь несколько назад, к обучению в Морском училище. Непосредственными помощниками начальника училища были инспектор классов, ведавший учебной частью, и начальник строевой и хозяйственной части.

 Все училище подразделялось на пять рот, во главе которых стояли ротные командиры и их помощники — отделенные начальники по три в первых четырех ротах и по четыре в пятой роте.

 В каждой роте было по три параллельных класса, пятая же заключала два отделения по два параллельных класса в каждом; третье отделение присоединялось от принимаемых в общий класс.

 Ротные командиры и отделенные начальники говорили всем воспитанникам «вы» и были безукоризненно вежливы, не употребляя при строевых учениях никаких ругательных слов.

 Отряд Морского училища состоял в мое время из деревянных корветов: паровых «Аскольд», «Варяг» и чисто парусных «Боярин» и «Гиляк». Все корветы, кроме «Гиляка», несли полное фрегатское вооружение, т. е. все три мачты были с реями, вооружение же «Гиляка» было корветское, т. е. на бизань-мачте были только косые паруса — бизань и топсель.

 На «Гиляке» мы расписывались по реям вперемежку с матросами, на остальных судах — отдельно по реям бизань-мачты. Главное внимание обращалось на парусные учения, на управление шлюпками, отчасти на управление кораблем, так как воспитанники ставились на руль, но не в качестве старшины, а подручного.

 Кроме перечисленных судов, в состав отряда входили яхта «Забава» и тендеры — «Кадет», «Горлица» и «Малютка», на которые по очереди назначалось по половине отделения.

 На старых парусных судах процветала «словесность» старших офицеров, вахтенных начальников и боцманов; училищные офицеры, столь вежливые и корректные в стенах корпуса, ступив на палубу корабля, беспрестанно подкрепляли, стоя на вахте, всякую команду каким-нибудь затейливым ругательством «в третьем лице», и хотя это официально воспрещалось, но унаследованный со времен Петра обычай был сильнее всяких приказов.

 Училищные правила частенько нарушались, но свято соблюдались требования Морского устава, и считалось позорным нарушить какую-либо статью его.

 На «Аскольде» плавали выпускные гардемарины, на «Варяге» — воспитанники среднего специального класса, и, начиная с нашего выпуска, к «Варягу» приписывалась баржа. Этой баржей командовал преподаватель астрономии, навигации и морской съемки капитан 2-го ранга А. О. Пиленко, помощником его был Ю. М. Шокальский. Баржа стояла на якоре близ острова Германшер на рейде Твермине; мы проводили на ней шесть недель и занимались береговыми астрономическими наблюдениями секстантом, ведением хронометрического журнала, мензульной съемкой берега, островов и промером. Эти занятия исполнялись с большим прилежанием, вполне ревностно и были весьма полезны, благодаря преподавательской опытности А. О. Пиленко и особенно Ю. М. Шокальского, который искусство в производстве наблюдений и вычислений, усвоенное им в Морской академии от профессора Н. Я. Цингера, в доступной форме, «показом», передавал нам.